Если бы я лично не был знаком с Эдуардом Колмановским, я бы все равно его любил и был бы ему благодарен. Его музыка стала частью моей души, да и только ли моей - она рассыпалась по стольким людям, которые все вместе и есть народ. Никакой формулы народности нет и быть не может. Попытки скалькулировать народность порождают только подделки.
Когда Твардовский во времена раскулачивания его семьи высасывал из пальца натужно веселенький лубок: "Дело в праздник было, подгулял Данила", - это придуманный был старикашка, потому и в народе не прижился. А вот Теркин прижился, потому как из народа вышел, да и опять в народ вошел. Стал народом.
Генетическое происхождение к народности имеет отношение лишь косвенное. Самый народный русский поэт - Пушкин - был с африканскими корнями. Лермонтов - с шотландскими. Слова песни "Во поле березонька стояла" написаны татарином.
Эдуард Колмановский не был русским - он был евреем. Но композитором он был истинно русским, как до него - Дунаевский, Блантер, Фрадкин, Френкель. Все вместе взятые антисемиты не сделали такого вклада в русскую музыкальную культуру, как эти великие песенники.
Все они были не только русские, но и советские композиторы. Конечно, нынешние циники, кичась своей сегодняшней безопасной и даже поощряемой антисоветскостью, пытаются превратить определение "советскость" в синоним приспособленчества, а то и беззастенчивой продажности. Да, было и так. Однако были люди, которые не только верили в социализм с человеческим лицом, но сами этим человеческим лицом и были. Эти люди во многом обманулись, но сами обманщиками не были.
Именно к этим людям и принадлежал Эдуард Колмановский, и такие его песни, как "Я люблю тебя, жизнь", или "Хотят ли русские войны", или "Бирюсинка", были, безусловно, глубоко советскими песнями.
Но Вавилонская башня СССР рухнула, а многие песни Колмановского выжили.
Почему? Да потому что лучшие из них переросли временные и психологические границы только советской эпохи. Будучи неотделимы от нее исторически, они тем не менее художественно слились с национальной песенной песенностью, не рассекаемой на периоды. Да и как можно поверить политической алгеброй гармонию искусства?
Складывается лживая легенда о том, что все мы якобы писали по социальному заказу государства, а оно за то, что мы воспевали его, осыпало нас привилегиями. Да, то, бывшее государство, вынуждено было считаться с нами, чему не мешало бы поучиться новому, но осыпало нас и подозрениями и оскорблениями. Песня "В нашем городе дождь" была запрещена за "упадочность". На пути песни "Хотят ли русские войны?" стеной стал печально знаменитый ПУР под тем предлогом, что эта песня может демобилизующе подействовать на боевой дух советской армии. Песню на смерть Джона Кеннеди "Американцы, где ваш президент?", исполненную Марком Бернесом, сняли с эфира по указанию из ЦК КПСС.
Наш патриотизм был не предписанный, а выстраданный. Мы служили идеалам, а не идеологии. Несчастлив тот, чьи идеалы разбивает жизнь. Но счастлив ли тот, кто даже не знает, что такое идеалы?
Волга русской культуры непредставима без родника фольклора. Колмановский, блестяще знавший запевки, частушки, вагонные, барачные и лагерные песни, счастливо избежал стилизации. Он не въехал в музыку на деревянном, пустом внутри, карусельном коне заемного стиля "а ля рюс". Он фольклор не имитировал - он его создавал. Помню, как я замер, когда Колмановский проиграл мне мелодию, на которую я затем написал свою песню "Бежит река..." Она меня ошеломила своей незнакомой знакомостью, как будто я ее слышал в своем сибирском раннем детстве, где-нибудь на завалинке, глядя, как танцуют друг с дружкой одинокие, изнывающие от недоласканности вдовы убитых на фронте солдат. Мне казалось, что я знал слова этой песни, да только забыл. Мне не нужно было их придумывать - мне нужно было только их вспомнить. Так оно и случилось. Поэтому песня запелась, и многие люди даже не догадываются, что музыка - Колмановского, а слова - Евтушенко. Это самый большой комплимент. Песня не писалась с расчетом на "народность" - она стала народной.
Такая же волшебная история случилась и с другой песней Колмановского на дивные слова Константина Ваншенкина: "За окошком свету мало". Что бы ни случилось с Россией, пока есть русский язык и русский слух, эта песня будет звучать и в деревенской избе, и в рабочем бараке, и в общежитии, и станут также сжиматься сердца тех, кто эту песню или сам поет или только слушает.
Поющиеся народом песни... Куда они подевались? Остались только песни исполняемые, но они никак не превращаются в поющиеся.
Причина первая - как запомнить и запеть мелодию, которой на самом деле нет? Причина вторая - как запомнить и запеть слова, в коих ни складу, ни ладу, да и смысл не ночевал? Я написал об этом такие строки:
Смысл жизни шлепнулся под стол.
Стал горизонт неинтересен,
И, как из жизни смысл ушел,
Ушла мелодия из песен.
Колмановский был прирожденным золотоискателем мелодий. Вспомним хотя бы пенящиеся серебристые переливы "Бирюсинки", или его ренессансное "Ля-ля!" в театральной музыке к Шекспиру, или чудодейственно перевоскрешенный Штраус в "Вальсе о вальсе". Но Колмановский был и золотоискателем стихов. Колмановский терпеть не мог ни официальной риторики, ни пошлости, заискивающей перед плохим вкусом. А ведь есть расчетливые усугубители плохого вкуса.
Колмановский по-детски любил свою собственную музыку, но зато умел любить и чужую. Он обладал даром восхищения перед искусством, людьми, природой - этот дар есть первый признак истинного таланта. Он был настолько переполнен прекрасными мелодиями, что в его душе не оставалось места для зубовного скрежета зависти. Но он, русский композитор, родившийся евреем, глубочайше страдал, видя животный антисемитизм. Это оскорбляло его любовь к Родине, но не смогло ее убить или уменьшить. Он не уехал.
Он никогда не участвовал ни в каких политических акциях, но равнодушен к политике не был. Есть вид и такой гражданственности - неучастие в грязи. Без этой врожденной чистоплотности нет интеллигенции.
Музыка Колмановского чистоплотна.
Она несет в себе веру в то, что у жизни есть смысл, а в такой вере мы все нуждаемся.